О брезгливости, породе, и стыде перед мертвыми. О потерянных мальчиках. Продолжение.
Так уж вышло, что я полюбил людей.
За много чего полюбил.
Раньше я стыдился своего чувства. Я никак не мог отыскать корни этой любви, а любовь меня пугала, да и продолжает пугать. Слишком сильно для меня, слишком выворачивает голову. У меня есть догадки, прозрения, некая внутренняя ясность, в деле любви к людям я просто оставил умственные попытки все разъять, я счел верным просто покориться этому внутреннему чувству. Ремесло у меня подходящее, хотя хирургию я изучал уж никак не для того, чтобы людям помогать. И не бухаю я уже второе лет, нахожусь в устойчивом физическом, социальном и духовном адеквате, мне нравится профессия, мне нравится служба, я вновь, как в детстве попал в систему, которая больше меня, которая меня сделала, сделала вполне физически, реально, здесь нет никакой лирики. Если бы не было русской хирургии - не было бы меня и это факт. И вот, было некоторое время, когда я испытывал к людям только теплые чувства. Я знаю боль. Я знаю отчаяние умирающего в одиночестве, ушедшего от людей, оттого, что с ними еще хуже. Это не шуточки. Когда ко мне приходит человек и я читаю страх в его глазах, когда я читаю его тело, посадку головы, боль, передающуюся через движение губ, плеч, темени, когда я вижу, как часто я это вижу боль, страх, отчаяние, одиночество в глазах людей, которые - только что - были за дверью - и вот - пришли ко мне с этим, так вот, когда я вижу этот глобальный для человека пиздец, - мне не надо ничего рассказывать, я знаю, что в человеке происходит. Для дебилов - это не значит, что я крут как саяно шушенская, это значит, у меня есть тот опыт, которые позволяет мне адекватно моделировать внутреннее состояние человека, который попал в беду и пришел ко мне. Не за помощью, нет, часто поздно для помощи. Не за сочувствием, нет, ему никто не может посочувствовать, - он уже не живой, не жилец, он умирает. Ну и вот. Что можно вам доложить. Можно ли привыкнуть к смерти? Жизнь приспосабливается ко всему. Ух. Что же именно из этой темы мне хотелось бы сказать. Презрение и брезгливость. Презрение и брезгливость тревожат меня. Это не хирургические свойства. Это не правильные чувства. От них нужно избавляться, они мешают решать верно, правильно, точно, надежно. Поэтому - меня так волнует эта тема.
Те, кто умирает в своей персональной вселенной, которая то обрушивается внутрь себя, то крошится по краям, не дают мне покоя. У меня много мертвых. Очень много мертвых. Это ужасно. Тот человек, что пишет эти буквы - он несчастный человек. Не в том смысле, что у него что то не в порядке, о нет, тут все не просто здорово, тут все лучезарно, тут сказочно все, тут непоправимо уже и безотлагательно все хорошо. В смысле невозможности всё это перенести. Я бросал это дело. Как бросаешь любовь, поняв вдруг, что выбор тут прост - или ты или любовь, оставаясь собой убиваешь нахир эту навязчивость, чисто так, для свободы, для профилактики малоподвижности. Я был молод тогда. Молод, пытлив и циничен. Черт, я не изменился. Но тогда - передо мной - и это было пыткой, вдруг прошли три молодых человека. Все три заболели раком и как то быстро так, какой то молчаливой сплоченной группой - один за одним, деловито появились в моей лекарской жизни, спокойно восприняли свои приговоры, как примерно воспринимает экспедитор свой путевой лист, спокойно пострадали по нескольку месяцев, и так же спокойно ушли. Словом, все как всегда, всё здесь как у людей. Я - знал каждого - до приговора. Двоим - я его и вынес, третий получил его в другом месте. Обычные люди. Ничего такого, сколько я не вспоминал, ничего такого в их жизнях я не нашел, что бы объясняло мне их поведение. Люди как люди, короче. Симпатичные, каждый по своему, чистые, нормальные парни, один правда семь лет отбыл за грехи молодости, но кто из нас не творил подобного, подумаешь, бандитизм. Но не об этом, не об этом, не об этом. Меня убила эта спокойная троица. У каждого из них - вдруг появилось некое безмятежное качество, нечто серьезное, спокойное, умное, даже не терпеливое, это слабо, нечто - спокойно ждущее, нет не ждущее, нечто всегда здесь бывшее. Вот так, примерно. Одинаковость в них появилась. И сомнений у меня не было, это от смерти все. Каждый из троих мне верил, в судьбе каждого не было сомнений, как то это все кучей навалилось, у них тоже не было сомнений. Глядя в глаза - а пока человек умирает, это может и пару лет длиться, он приходит к тебе - ты видишь, как скелет выступает из тела, ты видишь череп в попытке бегства, кости буквально начинают двигаться наружу, плоть отступает, кадры наступления костей, но особенное впечатление, совершенно особенное, это живые, умные, проницательные глаза умирающего, умирающего уже второй год. Живые глаза в совершенно явно мертвом уже черепе, который просто таки рвется вверх из осыпающейся плоти, когда её уже нет, когда виден позвоночник на дне корыта пустоты живота, где нет ничего, кроме костей, натянутой серой хрупкой кожи и опухоли, большой такой хрени, в окончалове - эта хрень может на круг быть самым большим куском живой плоти под кожей взлетающего скелета. Это - пиздецовые картины. Не для ребенка, уж это точно, а я тогда был ребенком, хули там 24-25 лет, каким бы циничным и независимым я себя не мнил, встречая полное приятие моим окружением этих качеств, я был ребенком, да и сейчас не сильно что-то я повзрослел. Закалился. Так верней. Я сбежал тогда, я теперь это понимаю. Я и тогда это понимал, что этого - для меня - слишком много. Я понял, мне не хватит души, мне не хватит места для беззаботности, мне не хватит энергии для похуизма, мне не хватит жизни на себя, на детей, на семью. И я ушел. Это отдельная история и не о ней речь. Брезгливость и презрение. Перекур.
За много чего полюбил.
Раньше я стыдился своего чувства. Я никак не мог отыскать корни этой любви, а любовь меня пугала, да и продолжает пугать. Слишком сильно для меня, слишком выворачивает голову. У меня есть догадки, прозрения, некая внутренняя ясность, в деле любви к людям я просто оставил умственные попытки все разъять, я счел верным просто покориться этому внутреннему чувству. Ремесло у меня подходящее, хотя хирургию я изучал уж никак не для того, чтобы людям помогать. И не бухаю я уже второе лет, нахожусь в устойчивом физическом, социальном и духовном адеквате, мне нравится профессия, мне нравится служба, я вновь, как в детстве попал в систему, которая больше меня, которая меня сделала, сделала вполне физически, реально, здесь нет никакой лирики. Если бы не было русской хирургии - не было бы меня и это факт. И вот, было некоторое время, когда я испытывал к людям только теплые чувства. Я знаю боль. Я знаю отчаяние умирающего в одиночестве, ушедшего от людей, оттого, что с ними еще хуже. Это не шуточки. Когда ко мне приходит человек и я читаю страх в его глазах, когда я читаю его тело, посадку головы, боль, передающуюся через движение губ, плеч, темени, когда я вижу, как часто я это вижу боль, страх, отчаяние, одиночество в глазах людей, которые - только что - были за дверью - и вот - пришли ко мне с этим, так вот, когда я вижу этот глобальный для человека пиздец, - мне не надо ничего рассказывать, я знаю, что в человеке происходит. Для дебилов - это не значит, что я крут как саяно шушенская, это значит, у меня есть тот опыт, которые позволяет мне адекватно моделировать внутреннее состояние человека, который попал в беду и пришел ко мне. Не за помощью, нет, часто поздно для помощи. Не за сочувствием, нет, ему никто не может посочувствовать, - он уже не живой, не жилец, он умирает. Ну и вот. Что можно вам доложить. Можно ли привыкнуть к смерти? Жизнь приспосабливается ко всему. Ух. Что же именно из этой темы мне хотелось бы сказать. Презрение и брезгливость. Презрение и брезгливость тревожат меня. Это не хирургические свойства. Это не правильные чувства. От них нужно избавляться, они мешают решать верно, правильно, точно, надежно. Поэтому - меня так волнует эта тема.
Те, кто умирает в своей персональной вселенной, которая то обрушивается внутрь себя, то крошится по краям, не дают мне покоя. У меня много мертвых. Очень много мертвых. Это ужасно. Тот человек, что пишет эти буквы - он несчастный человек. Не в том смысле, что у него что то не в порядке, о нет, тут все не просто здорово, тут все лучезарно, тут сказочно все, тут непоправимо уже и безотлагательно все хорошо. В смысле невозможности всё это перенести. Я бросал это дело. Как бросаешь любовь, поняв вдруг, что выбор тут прост - или ты или любовь, оставаясь собой убиваешь нахир эту навязчивость, чисто так, для свободы, для профилактики малоподвижности. Я был молод тогда. Молод, пытлив и циничен. Черт, я не изменился. Но тогда - передо мной - и это было пыткой, вдруг прошли три молодых человека. Все три заболели раком и как то быстро так, какой то молчаливой сплоченной группой - один за одним, деловито появились в моей лекарской жизни, спокойно восприняли свои приговоры, как примерно воспринимает экспедитор свой путевой лист, спокойно пострадали по нескольку месяцев, и так же спокойно ушли. Словом, все как всегда, всё здесь как у людей. Я - знал каждого - до приговора. Двоим - я его и вынес, третий получил его в другом месте. Обычные люди. Ничего такого, сколько я не вспоминал, ничего такого в их жизнях я не нашел, что бы объясняло мне их поведение. Люди как люди, короче. Симпатичные, каждый по своему, чистые, нормальные парни, один правда семь лет отбыл за грехи молодости, но кто из нас не творил подобного, подумаешь, бандитизм. Но не об этом, не об этом, не об этом. Меня убила эта спокойная троица. У каждого из них - вдруг появилось некое безмятежное качество, нечто серьезное, спокойное, умное, даже не терпеливое, это слабо, нечто - спокойно ждущее, нет не ждущее, нечто всегда здесь бывшее. Вот так, примерно. Одинаковость в них появилась. И сомнений у меня не было, это от смерти все. Каждый из троих мне верил, в судьбе каждого не было сомнений, как то это все кучей навалилось, у них тоже не было сомнений. Глядя в глаза - а пока человек умирает, это может и пару лет длиться, он приходит к тебе - ты видишь, как скелет выступает из тела, ты видишь череп в попытке бегства, кости буквально начинают двигаться наружу, плоть отступает, кадры наступления костей, но особенное впечатление, совершенно особенное, это живые, умные, проницательные глаза умирающего, умирающего уже второй год. Живые глаза в совершенно явно мертвом уже черепе, который просто таки рвется вверх из осыпающейся плоти, когда её уже нет, когда виден позвоночник на дне корыта пустоты живота, где нет ничего, кроме костей, натянутой серой хрупкой кожи и опухоли, большой такой хрени, в окончалове - эта хрень может на круг быть самым большим куском живой плоти под кожей взлетающего скелета. Это - пиздецовые картины. Не для ребенка, уж это точно, а я тогда был ребенком, хули там 24-25 лет, каким бы циничным и независимым я себя не мнил, встречая полное приятие моим окружением этих качеств, я был ребенком, да и сейчас не сильно что-то я повзрослел. Закалился. Так верней. Я сбежал тогда, я теперь это понимаю. Я и тогда это понимал, что этого - для меня - слишком много. Я понял, мне не хватит души, мне не хватит места для беззаботности, мне не хватит энергии для похуизма, мне не хватит жизни на себя, на детей, на семью. И я ушел. Это отдельная история и не о ней речь. Брезгливость и презрение. Перекур.